Безумство храбрых

Если в известном эссе Евгения Замятина,
относящемся к литературе, заменить одно
слово, то оно обретет следующий вид:
«Настоящая архитектура может быть только там, где ее делают …
безумцы, отшельники, еретики,
мечтатели, бунтари, скептики».

Человечество чтит героев, проявивших мужество в бою, всяческие почести положены за подвиги, совершаемые в мирное время, а, между тем, для того чтобы построить город, какой-либо крупный комплекс сооружений, даже отдельное здание, тоже нужна немалая решимость, уверенность в безошибочности принятого решения. И недаром Осип Мандельштам сказал по данному поводу: «Зодчий говорит – я строю, значит, я прав».
Заметим при этом, что самые смелые созидательные акции совершаются по непреклонной воле людей, которых с полным основанием можно назвать зодчими, хоть они и не дипломировались в архитектурных вузах. Пирамиды строились по воле фараонов, мастера, возводившие московский Кремль, угождали царствующим заказчикам, и Северная Пальмира строилась на костях тысяч людей по императорскому указу. И все-таки в каждом из этих случаев распоряжение отдавало лицо, свободное от ответственности перед обществом. Власть каждого из них практически была абсолютной.
Если обратиться к более близким временам, можно вспомнить двух других «великих» градостроителей. Сталин оставил в столице страны неизгладимый след, и замыслы Гитлера по реконструкции Берлина были не менее грандиозны. Перспектива Иофана, устремленная к Дворцу Советов, и макет Шпеера с триумфальной аркой и гигантским куполом свидетельствуют о сопоставимости масштаба предначертаний. Разница только в том, что Сталин на плакатах изображался с чертежом в руке в одиночестве, а подлинная фотография демонстрирует сотрудничество Гитлера со своим любимым зодчим. Заметим и то, что фюрер самолично делал эскизы упомянутой арки задолго до знакомства с Альбертом Шпеером.
В советском прошлом встречались волевые градостроители и на республиканском уровне. Таким был узбекский партийный лидер Шараф Рашидов, сумевший после ташкентского землетрясения 1966 года, число жертв которого исчислялось однозначной цифрой (в ашхабадском, случившемся двадцатью годами раньше, погибло 69 тыс. человек), поднять всю страну на восстановление и реконструкцию своей столицы. Ташкентские коллеги весьма высоко ценили его покровительство. И мне самому довелось трижды участвовать в демонстрации ему наших проектов туристских центров в Самарканде и Бухаре. Он легко ориентировался в проектных материалах, задавал четкие вопросы, а получив ответ, кратко резюмировал свое заключение. В первом случае – двумя словами: «Уверенно работайте!» Во втором, обратившись к окружавшим его сподвижникам, он сказал: «Я прошу вас, вас и вас – довести это дело до конца!» В третьем, когда чертежи, характеризующие архитектурное решение, были представлены в масштабе 1:50, слов по этому поводу вообще не потребовалось – речь шла о финансировании. Но только завершилось все это неожиданным образом. Партийный лидер Узбекистана покончил с собой, а следом приказали долго жить и его созидательные начинания.
Случалось, что и мэры городов позволяли себе решительные градостроительные акции. Достаточно вспомнить, что сделал в Париже префект французской столицы Осман, чтобы оценить возможности, предоставляемые в прошлом решительному градоначальнику. Отвечающий только перед императором Наполеоном III, он, пробивая по живому свои бульвары, снес почти половину существующих строений, сделав Париж таким, каким мы его знаем. Среди советских столичных мэров не было никого, кто мог бы сравниться с Османом, а если бы был, то, по всей видимости, строил бы что-нибудь в застенках ГУЛАГа. Зато теперь, ввиду отсутствия созидателей среди первых лиц федеральной власти, Юрий Михайлович наследует градостроительный раж французского коллеги и, судя по всему, оставит в Москве не менее значимое наследие. Однако подводить итоги еще рано – время Лужкова пока не истекло.
Мне ничего неизвестно о причастности Оссмана к сонму французских академиков, называемых там «бессмертными», но наш столичный мэр избран почетным членом Московского отделения Международной Академии архитектуры. В тот момент, когда на заседании Общественного архитектурного совета Президент МААМ Ю.П.Платонов сообщил об этом решении руководства академии, избранник заметил к месту, что между действительным и почетным членом такая же разница, как между государем и милостивым государем.

Как бы то ни было, власть на то и дается, чтобы вершить великие деяния. Вместе с властью дается и индульгенция, обеспечивающая свободу действия. Но это для власть имущего. Профессионального архитектора от ответственности не освобождают ни современники, ни история. Больше того, он и за действия власти в ответе. И на памяти моего поколения не однажды случалось так, что зодчий нес тяжкое наказание за то, что было сделано по прямому распоряжению власти. Как говорилось в одном из веселых капустников тех лет: «Мы своевременно указали советским архитекторам на необходимость освоения классического наследия и вовремя дали по рукам тем, кто с нами согласился». Тем большая смелость требуется в нашей профессии, и, мало того, нужна еще готовность к самопожертвованию. Все это заложено в самой природе архитектурного творчества. И если оглянуться в давнее прошлое, мы и там найдем немалое число примеров, свидетельствующих о мужестве зодчих, жертвующих собой во имя реализации своих проектов. Но и этого оказывается недостаточно – требуется одержимость, граничащая с безумием. Только и она далеко не всегда обеспечивала достижение цели и нередко приводила к трагическому концу. Особенно в отечестве.
Казалось бы, угодили Ивану Грозному Барма и Постник, построив храм Покрова на Рву, а кончилось оно известно чем – ослеплением. Василий Баженов на славу размахнулся со своим кремлевским дворцом и сказал в своей речи на заложении этой грандиозной постройки: «Ум мой, сердце мое и мое знание не пощадят ни моего покоя, ни моего здравия». А в итоге императрица не пощадила ни проекта, ни его автора. Не только карьера, но
и вся жизнь Василия Ивановича с того момента не задалась.
А вот у его французского сверстника Клода Леду она сложилась куда успешнее. Но, увы, только лишь поначалу. Тогда он много строил, и, больше того, ему удалось увлечь своим проектом идеального поселения самого Людовика ХVI, издавшего декрет о строительстве при соляных копях города Шо. Заставы Парижа стали еще одним его масштабным замысом. Но градостроительный и социальный эксперимент, блестяще исполненный в проекте, был остановлен революцией 1793 года, которая, к тому же, упрятала зодчего в тюрьму на два года, и почти все построенные им заставы были снесены. Незадолго до кончины гениальный мечтатель, закончивший проект Шо в заключении, публикует его в книге «Архитектура, представляющая собой выражение искусства, нравов и законов» и посвящает ее Александру I. Спустя несколько лет император благословит проект храма Христа Спасителя, сделанный другим гениальным мечтателем, тоже не избежавшим наказания. О нем – рассказ Герцена в XVI главе «Былого и дум».

«Колоссальный, исполненный религиозной поэзии проект Витберга поразил Александра. Он остановился пред ним и об нем первом спросил, кем он представлен. Распечатали конверт и нашли неизвестное имя ученика академии. Александр захотел видеть Витберга. Долго говорил он с художником. Смелый и одушевленный язык его, действительное вдохновение, которым он проникнут, и мистический колорит его убеждений поразили императора. «Вы камнями говорите», – заметил он, снова рассматривая проект. В тот же день проект был утвержден… Проект был гениален, страшен, безумен – оттого-то Александр его выбрал, оттого-то его и следовало выполнить». Но только иначе отнесся к проекту и его автору Николай I.
«Свинцовая рука царя не только задушила гениальное произведение в колыбели, не только уничтожила самое творчество художника, запутав его в судебные переделки и следственные полицейские уловки, но она попыталась с последним куском хлеба вырвать у него честное имя, выдать его за взяточника, казнокрада». И вот слова, сказанные Витбергом Герцену при их последней встрече: «Если б не семья, не дети, я вырвался бы из России и пошел бы по миру; с моим Владимирским крестом на шее спокойно протягивал бы я прохожим руку, которую жал император Александр, – рассказывая им мой проект и судьбу художника в России! Судьбу твою, мученик, – пишет Герцен, – узнают в Европе, я тебе за это отвечаю».
Но счастливо сложилась она у Антонио Гауди – другого одержимого, о котором ректор барселонской архитектурной школы сказал при вручении свидетельства о завершении образования: «Я не знаю, кому я даю этот диплом – безумцу или гению». Всем своим творчеством мастер доказал, что он был и тем, и другим. А собор Sagrada Familia потому и строится третий век, что задуман безудержной фантазией.
А разве не было подвигом творчество мастеров отечественного авангарда? Мельников и Леонидов – два пророка архитектуры, как оно издавна водится, не были тогда признаны в своем отечестве. Но случалось в ту пору и немало безумных проектов. Оно и понятно. Тут ведь все было внове. Решительное отрицание прошлого лучшим образом выразил юный Андрей Платонов: «Пролетариат, сжигая на костре революции труп буржуазии, сжигает и ее мертвое искусство… Необходимо было смести с земли все чудовищное и гадкое, чтобы освободить место для строительства прекрасного и доброго». Пожалуй, самый дерзновенный, самый неистовый масштаб подобного творческого порыва ярко продемонстрировал конкурс 1934 года на проект здания Наркомтяжпрома на Красной площади.
Оценивая его итоги, Лазарь Лисицкий упрекал Мельникова в безвкусице и провинциализме и писал в «Архитектуре СССР»: «Для неспециалистов изготовлены перспективы размаха и стиля фресок и макеты из целлулойда на рояльных досках. Эти перспективы действительно оглушающие. Но они изображают ложные виды, потому что помещают огромные здания на безграничной площади, причем точка построения перспектив нереальна. В действительности Красная площадь (даже расширенная) станет при этих коллосах тесней Охотного ряда». И ни слова о сносимом наследии.
И хотя мы и сегодня отдаем должное таланту и фантазии авторов тех проектов, демонстрируем их на выставках во славу первого поколения мастеров советской архитектуры, трудно представить себе эти сооружения на этом месте без мысли о кощунственном отношении к своей истории, к памятникам отечественного зодчества. Скажем, положа руку на сердце, что по счастью ни одно из этих предложений не было реализовано.
И разве не был безумным проект Дворца Советов?
А теперь вспомним гениального Корбюзье и его «лучезарный» дом в Марселе. Это был весьма содержательный эксперимент не только в социальном плане, но также и в сумме составляющих его функций, в планировке
квартир, в структуре разрезов здания и т. д. Маэстро вообще был весьма решительным человеком, что видно на фотографии, которую я нашел в библиотеке Рочестера и на которой он изображен стремительно шествующим по этой стройке. А поскольку я собственноушно слышал рассказ Жоржа Кандилиса о его участии в надзоре за данным объектом, думаю, что следующий за Корбюзье молодой человек никто иной, как Жорж.

Что же касается самого строительства, то оно было подвигом одержимого зодчего, и он сам пишет о нем: «Создание такого объекта – дело не шуточное. Нам мешали, как только могли. Мы побывали в приёмных семи сменявших друг друга министров градостроения, имели дело с десятью правительственными кабинетами. Каждый министр оказывал нам помощь в пределах своих полномочий, и всякий раз это кончалось для нас еще большими осложнениями и трудностями. Против нас хотели поднять всю страну… Предлагали даже закрыть стройку… Сегодня наступил день нашей победы… В Марсель хлынули туристы со всех континетов, и для их приёма организована особая служба; в среднем прибывает до двухсот посетителей ежедневно; крупные газеты, журналы, научные издания шлют в Марсель своих корреспондентов». В 64-м я был в Марселе, и тамошний коллега показывал мне плоды эксперимента – квартиры, магазины, пространства для спорта, ресторан. Это была впечатляющая и поучительная экскурсия.
Интересно сегодня посмотреть на проект города на три миллиона жителей, предложенный Корбюзье в 22-м году в качестве идеального современного поселения. Не покажется ли он теперь, многократно воспроизведенный в послевоенные годы в разных версиях по многим столицам мира, воплощением безумного города с маниакально навязчивыми ритмами высотных акцентов? Но это теперь. А попробуйте представить себе такой город из восьмидесятипятилетнего далека, из того самого 1922-го года. Тогда он мог вполне соответствовать дерзновенной мечте о городе будущего. Да и нам, посмотри мы на кварталы Ясенева, Теплого стана и Тропарева из того же прошлого, они показались бы несбыточной мечтой. Предлагая свой проект в ту далекую пору, Корбюзье был неистовым бунтарем.
А теперь вновь обратимся к отечественному опыту.
В советской архитектурной истории содержится немало безумных акций, свидетельствующих об утрате здравого смысла и, более того, требующих соответствующего медицинского освидетельствования. Здесь я не в первый раз заявляю, что психические заболевания носят инфекционный характер, они попросту заразны. И когда говорят, что идея овладевает массами, это и есть та самая зараза. Иногда она бывает сугубо отраслевой. Есть ведь такое понятие – военный психоз. Чем-то подобным ему в биологии была борьба с последователями Моргана и Вейсмана, основавшими науку о генетике, и единогласное голосование московских писателей, исключивших Пастернака из своего Союза, тоже явилось ничем иным, как массовым психическим расстройством столичного литературного сообщества.
В «Огоньке» №11 за 1989 г. я опубликовал следующее утверждение: «Есть поразительный, еще до конца не исследованный феномен, понуждающий массы неглупых и образованных людей в течение многих лет думать и действовать вопреки здравому смыслу, безоглядно нагромождая одну на другую социальные, экономические и эстетические нелепости. И все это делается до некоего счастливого момента всеобщего отрезвления, когда в свете гласности все вдруг становится на свои места, и прозревшее в одночасье общество возвращается к здравому суждению».
Самой острой формой нашего профессионального психоза была безумная типизация, охватившая всю страну в середине 50-х и длившаяся, ни много ни мало, тридцать лет. Она приняла столь крайние формы не без усилий самих архитекторов, и не только тех, кто занимал руководящие должности. Можно сказать, что там, где требовалось приложение ума, по традиции усердно расшибался лоб. Ну, допустим, что тотальная типизация была навязана сверху, но кто заставлял нас привести к метровому стандарту размеры подрамников? Сколько было всяческих ограничений! И я знаю человека, который по собственной инициативе и, конечно, в угоду начальству, в целях пресечения строительства высотных гостиниц в городах СССР, подготовил распоряжение Госгражданстроя, которое устанавливало необходимость размещения на каждом этаже не менее 50-ти номеров. Понятно, что для высотного корпуса надо было иметь задание по меньшей мере на тысячу. Сей документ был подписан руководством комитета и действовал до самой кончины этого учреждения.
Но власть и по собственной воле совершала безумные акции, не считаясь с профессиональными рекомендациями, что подчас влекло за собой драматическиe последствия. Как известно, размещение города Волгодонска на просадочных грунтах стало причиной столь серьезной осадки жилых зданий, что потребовалось массовое переселение граждан. И то же явление, случившееся в промсооружениях, существенно сказалось на качестве продукции. Осведомленные люди утверждали, что предпочтение этому месту было отдано по той простой причине, что член политбюро, курирующий проблему, покровительствовал данной области, с партийным лидером которой состоял в родстве. Тогда и возникла мысль об уточнении названия города, в котором меж именами двух рек предлагалось вставить слог му.
По сходной причине в совместном с ГДР градостроительном эксперименте по созданию жилых районов нами был избран Горький, при том что он был тогда закрытым, недоступным для немецких коллег городом, и, мало того, площадка, отведенная там для этого дела специально намывалась, и подготовка территории была завершена одновременно с вводом в Магдебурге законченного строительством квартала. Остается добавить, что советская сторона выбрала Горький потому, что зав. строительным отделом ЦК КПСС был родом из этих мест и хотел потрафить землякам.
В советской архитектурной истории можно «накопать» много примеров, иллюстрирующих безумство властных и профессиональных решений, подтверждающих тезис об общественном психозе. Но, пожалуй, большего здесь не требуется. В конце концов, все это уже ушло в прошлое. ХХ век закончился, и нам куда более интересны безумные начинания нового столетия. Здесь они тоже в достатке, и масштабы их достойны нового времени. Свидетельства того можно обнаружить в разных концах света. Нынче, как никогда прежде, идет соревнование за первенство в размерах, богатстве, экстравагантности сооружений самого разного назначения. Здания все энергичней тянутся в длину, неудержимо распухают в объеме и спустя всего лишь шесть лет после нью-йоркской трагедии бесстрашно тянутся в небеса. Гигантские проекты реализуются в Китае, в Арабских Эмиратах, и Россия тоже участвует в этой созидательной гонке.
Все это – свидетельство качественных перемен в градостроительстве, грядущих кардинальных изменений в облике городов и сооружений. И есть все основания утверждать, что многие из этих начинаний требуют недюжинной воли, безоглядной уверенности в своей правоте, той самой одержимости, о которой шла речь выше. Подчас граничат с безумием предлагаемые невиданные прежде формы, рискованные конструктивные решения, непредставимые образы.
Никогда прежде в Москве не осуществлялись такие масштабные проекты, как «Москва–Сити», не строились жилые образования подобной мощности, торговые центры, во много раз превосходящие суммарные площади ГУМа, многополосные скоростные магистрали, многофункциональные, многоярусные подземные пространства и т. д. К тому же, все это делается в невиданные прежде сроки. Не только Санкт-Петербург, но и регионы тянутся за столицей в этом соревновании. И для олимпийского Сочи готовятся не менее амбициозные проекты.
Во время XV фестиваля «Зодчество» в пасмурный день октября прошлого года, вместе с Дмитрием Фесенко, Владимиром Белоголовским и Александром Ложкиным я знакомился с некоторыми новыми московскими объектами. В числе прочих мы посмотрели еще не завершенный дом «Аэробус», поразивший меня своими гигантскими размерами. Огромный, ни с чем в округе несоизмеримый, подавляющий своими параметрами, он никак не соответствует понятию «дом». Эта громада требует какого-то иного названия. Кажется, что люди, обитающие за клетью его оконных проёмов, должны чувствовать себя пигмеями или, меньше того, муравьями. Пожалуй, это самая близкая ассоциация: «Аэробус» – дом-муравейник. Масштаб этого сооружения бесчеловечен. Притом, что речь тут вовсе не об архитектуре. Я думаю, что жилище не должно концентрироваться в таких циклопических массах.
А потом мы заехали на Ходынку и вновь увидели нечто подобное. Дом «Парус» тоже подавляет своими размерами, и его очертания никак не сглаживают это впечатление. Плотной массой давят на зрителя башни, отличающиеся кокетливым энтазисом, и дом-дуга, протянувшийся на рекордную длину, в свою очередь усугубляет впечатление бесчеловечности масштаба. К тому же прилегающее и пока что еще пустующее пространство, в котором хочется прокричать: «Ау! Люди – где вы?», действует на зрителя подобным образом – он и в нем муравей. Кто-то заметит, что башни могли бы получить иную разработку обнимающих здания фасадов, и это способствовало бы масштабности восприятия, исключило бы сходство с промышленными образами. Но суть все-таки не в этом. Ведь корпуса, перпендикулярно примыкающие к главному протяженному зданию со своей системой отступающих этажей, сделанной, по-видимому, в том числе и для масштаба, все равно не снимают ощущения муравейника. Не уверен, что проектируемый парк решит эту проблему. Полагаю, что причина и здесь лежит за пределами архитектуры.

В полемическом тексте четвертьвековой давности, которым я оправдывал не состоявшееся высотное решение комплекса на Тургеневской площади, содержалась такая фраза: «Ни слишком высоких, ни слишком длинных домов быть, наверное, вообще не может, если только вертикаль или горизонталь поставлены в городе к месту, если решены они убедительно». Я и теперь подпишусь под этим утверждением. Но только в данном случае речь идет не о линейных параметрах. Тут превышена, с позволения сказать, критическая селитебная масса, за которой возникает «муравейный эффект». Любопытно, что по поводу начавшегося недавно противодействия высотному строительству в столице сторонники его ограничения в числе прочих зол небоскреба называют чрезмерную нагрузку на лифты, возникающую в часы пик, неудобство долгого ожидания. Но совершенно неубедительно звучат суждения о градостроительной неуместности множества высотных акцентов. Москва издавна была городом «сорока сороков» колокольных вертикалей – в этом древняя ее традиция. Но только проект «Новое кольцо Москвы» с парой сотен башен предложен не в целях ее продолжения.
Все побуждается болезнью, охватившей российского инвестора, которую можно назвать маниманией. Она влечет за собой неудержимое стремление получить с каждого клочка земли максимальный выход жилой площади, максимум торговых площадей, наивысшую выгоду, провоцирует средоточие на ограниченных территориях гигантских масс жилых и общественных пространств. Манимания пренебрегает градостроительной целесообразностью, разумными нормативами, здравым смыслом. И я думаю, что если этой тенденции не воспрепятствовать, то вся Москва в недалеком будущем может стать античеловечным поселением, где жить людям станет не по себе.
Екатерина II писала барону Гримму: «Стройка дело дьявольское, она пожирает деньги, и чем больше строишь, тем больше хочется строить. Это болезнь, как запой, или она обращается в какую-то потребность». Московский строительный запой способен смести все, что встает на его пути. Принято считать, что столичным созидательным балом правит градоначальник. Но здесь крутятся такие бешеные суммы, замешаны противоречивые интересы столь влиятельных лиц, что причастность Сатаны к этому делу тоже вполне вероятна.
Город строится с какой-то нервной поспешностью. И сегодня мы все являемся свидетелями происшедшей на наших глазах и при свете дня драматической подмены понятий. Если раньше мерой всех вещей был человек, то теперь этой мерой стали деньги.

Чтобы строить сооружения ХХI века нужно никак не меньшее мужество, чем то, которое требовалось нашим предшественникам. Самозабвенная отвага зодчих, стремящихся к созданию вековых памятников, может способствовать их появлению на свет или, напротив того, привести к уродливым градостроительным явлениям, к негативным социальным последствиям. Возможности, которыми располагают созидатели современности, умножились многократно. И хотя без «безумства храбрых» отечественное и мировое зодчество лишились бы заметной части бесценного наследия, быть может, самой великой его составляющей, риски, возникающие в наши дни, стали несравненно опасней. Безумцам, мечтателям и бунтарям ХХI века надо бы действовать с большей осторожностью. Что бы там ни говорил Мандельштам, прав все-таки далеко не каждый строящий зодчий.

Январь 2008 г.