РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ИТОГАМ КОНКУРСА НА ОБРАЗ ПРАВОСЛАВНОГО ХРАМА

Причем он едет в Грецию не «под конвоем» в составе тур-группы, а самостоятельно. И тут оказывается, что английский он знает плохо, на со-временном греческом языке он не говорит, но свободно владеет древнегреческим. В целом, ему удавалось найти общий язык с современными греками, однако общение это было весьма курьезным. Ну, что-то вроде того, как если бы к нам на улице кто-нибудь обратился: «Ой ты гой еси добрый молодец…». Зачастую люди воспринимали это как розыгрыш, а порой и обижались.

Нечто подобное происходит сейчас и в русском православном храмостроении. Иначе как курьезным его назвать трудно. Даже если мы имеем дело с талантливыми произ-ведениями, что в современной церковной архитектуре бывает крайне редко — это все равно курьез. Я это отношу и к своим работам в этой области.

Это тем более противоестественно, что вся тысячелетняя история русского храмового зодчества демонстрирует нам прямо противоположную традицию мощной эволюцион-ной динамики формотворчества. По сути, во все века русское храмостроение было, не побоюсь этого термина, художественным авангардом для своего времени. Такого раз-нообразия композиционных и пластических форм, как в русской церковной архитектуре, не знает ни одна этнокультурная традиция. Достаточно сопоставить Софию Киевскую и собор Покрова на Рву, более известный как храм Василия Блаженного — это же совер-шенно разные художественные миры! При этом эволюционная динамика древнерусской архитектуры – это совсем не то, что смена художественных стилей в Западной Европе, где романику сменяла готика, готику – ренессанс и т.д. Изменчивость древнерусской архитектуры — это изменчивость внутри одной художественной традиции, т.е. северной ветви византийской культуры. Здесь, внутри этой традиции, мы находим и архитектуру Поднепровья XI-XII вв., наиболее близкую к византийскому первоисточнику, и белокаменное владимиро-суздальское зодчество, и Новгород, и Псков, и шатровые храмы XVI в., и узорочные церкви XVII в., и даже нарышкинское барокко, которое, по моему убеждению, никакой не переход к общеевропейской художественной стилистике, а торжественный завершающий аккорд древнерусского зодчества. При этом я намеренно не говорю о деревянной архитектуре, поскольку это отдельный мир и отдельная тема.

Потом были и европейское барокко, и классицизм, и эклектика, и модерн с его неорус-ской стилевой составляющей. Все это общеизвестно, но важно подчеркнуть следующее: — русское храмовое зодчество, несмотря на вековую самоизоляцию Руси и от Запада, и, во многом, от Востока, всегда было остро восприимчиво ко всему свежему, ориги-нальному, актуальному, что приходило извне. Можно даже сказать, что в русской ар-хитектуре, как и в Пушкине, по словам Достоевского, проявляется всемирная художе-ственная отзывчивость. И если сегодня в Русской Православной Церкви понятие «экс-перимент» является недопустимым (об этом прямо говорил, еще, будучи митрополитом, патриарх Кирилл), то история архитектуры красноречиво свидетельствует, что русское зодчество всегда было готово к эксперименту, смело шло на эксперимент, и это давало самые плодотворные результаты. А иначе, откуда бы взялась, к примеру, церковь Вознесения в Коломенском?! Сколько бы историки архитектуры не искали прототипов этого шедевра, ничего убедительного найти не могут. Церковь в Коломенском – это ни что иное, как творческий взрыв – головокружительный по смелости эксперимент. Об этом говорит избыточный массив кладки, воспринимающей распор пирамиды шатра. Мастер явно вступал в область неизведанного. Наше счастье, что заказчик – Великий князь Василий III — дал возможность этому эксперименту состояться. Ряд исследова-телей считают автором церкви Вознесения в Коломенском итальянского мастера Пьетро Аннибале, которого на Руси называли Петроком Малым. Но даже если это и так, этот памятник все равно остается исключительно явлением русского зодчества, а никак не западноевропейского. Его очевидных прототипов нет и в западной архитектуре, а воздействие коломенской церкви на все последующее русское зодчество невозможно переоценить. В результате этого творческого взрыва произошел мощный эволюционный сдвиг и во всей русской культуре XVI в.

А вот сегодня русское храмостроение не желает говорить иначе как на языке «Слова о полку Игореве». (Да и это зачастую получается весьма коряво). Конечно, «Слово…» — это великий язык и, казалось бы, чем это плохо? А плохо тем, с чего я начал — курьезностью. Нет и не может быть современной литературы ни на латыни, ни на древнегреческом, ни на древнерусском языке. Курьез может быть отдельным эпизодом, художественным приемом, но он не может быть явлением актуальной культуры.

Проект православного храма на 600 прихожан (не вошел в десятку работ, признанных лучшими). Авторы: Д.Веретенников, К.Веретенникова, П.Фроленок.

Площадь застройки – 516 м2
Общая площадь – 486 м2

Авторы исходят из того, что современным конструкциям должны соответствовать современные формы – «любая маскировка под традиционные силуэты и объемы, копирование образцов из прошлого рискует приобрести лживый характер, а это несовместимо с образом храма, который призван нести миру истину христианского учения».

Принятая градостроительная ситуация – цезура в исторически сложившейся многоэтажной квартальной застройке. Благодаря отступу от красной линии застройки, формируется своего рода курдонер, или небольшая аванплощадь. Как подчеркивают авторы, поскольку геометрические габариты церковного здания не позволяют ему претендовать на роль местной доминанты, этого необходимо добиваться иными средствами — укрупненным масштабом поверхностей объемов, выходящих на главный фасад. Данный прием призвана демпфировать вынесенная на первый план крыльцо-часовня, представляющая собой реминисценцию традиционной русской церкви. «Это моментально узнаваемый символ, архетип православного храма, воспринимающийся как бы на фоне холста, что придает ему еще большую иллюстративность», — комментируют архитекторы.

Отсутствие купола авторы предлагают компенсировать, по сути, средствами интерьер-дизайна — его подвесной вариант крепится к конструкциям покрытия и представляет собой поверхность, образованную свободно висящими трубками либо глухой или светопроницаемой тканью-оболочкой.

Есть и еще ряд вполне объективных обстоятельств, делающих современную храмовую архитектуру России в существующем виде ущербной. Если на лоне природы, на от-крытом ландшафте, в парке и т.п. хорошо сделанная историческая архитектура и не вызывает раздражения, то совсем иное дело в условиях современной урбанистической среды, особенно в районах массовой многоэтажной застройки. А именно здесь обитает 80% ныне живущих россиян.

У любого нормального человека вызывает раздражение и, даже, возмущение то поло-жение, в котором оказалась церковь Симеона Столпника на Новом Арбате, буквально раздавленная соседством с многоэтажным корпусом 1960-х годов. Несмотря на то, что авторы Нового Арбата говорили, что они намеренно экранируют живописный памятник XVII в. нейтральным многоэтажным объемом, ничего хорошего из этого не получилось. (Я все-таки думаю, что авторы лукавили. Просто в те годы не было другого эффектив-ного способа чисто физически уберечь здание храма от сноса, как придумать байку о контрасте старого и нового. На советских вождей это иногда действовало). То же самое произошло с прекрасной шатровой церковью эпохи модерна в Сокольниках. Ее строй-ный силуэт, еще в годы моей юности красовавшийся на фоне неба, теперь стиснут многоэтажными пластинами, превосходящими его по высоте. Таких примеров не счесть. Я считаю их градостроительными преступлениями. Но что же творим мы сами, когда в агрессивную безликую многоэтажную застройку вставляем новые православные храмы с резными силуэтами а-ля XVI или XVII век. Мы заведомо обрекаем их на художественное унижение, гротеск, курьез. В таком окружении они выглядят как увеличенные теремки с детских игровых площадок. Я отказываюсь понимать, почему массовое современное православное сознание не желает видеть этого вопиющего унижения святыни! Сама святыня, конечно же, не унижаема. Но унижающий ее совершает грех. Значит, мы грешим.

Мне могут сказать, что по своим физическим размерам храм (если только он не Храм Христа Спасителя) не может соперничать с 20-этажным 10-секционным домом, и что нечего тут заморачиваться градостроительными аспектами. Мол, делай, как людям нравится — и точка. Не соглашусь ни за что! Физические габариты сооружения вовсе не препятствие для того, чтобы оно стало доминантой в любом пространственном окру-жении. Пример? Пожалуйста, он на поверхности — Мавзолей на Красной площади. При всем резко отрицательном отношении к его идеологическому содержанию и к тому, что находится внутри него, невозможно отрицать, что это величайшее творение архитек-туры. Самое маленькое по размерам здание в огромном пространстве площади явля-ется ее абсолютной доминантой и композиционным центром. Так что не физические размеры, а не профессионализм и ложные стереотипы – вот истинные препятствия к созданию настоящих, духовных твердынь, зримо противостоящих бесовскому морю современной массовой застройки.
И вот, наконец, архитектурный конкурс с воодушевляющим названием — «Современное архитектурное решение образа православного храма». «Современное» — это значит решение образа проектируемого сооружения тем пластическим языком, на котором сегодня мыслит и говорит архитектура. Другого значения в понятии «современное архитектурное решение» быть не может.

И вот результаты этого конкурса. Они обескураживают. Скажу более – они шокируют.
За малым исключением, практически обо всех отмеченных жюри работах можно гово-рить все что угодно, кроме одного: в них нет и намека на «современное архитектурное решение образа православного храма». Это все – то же самое, что уже набило оскомину за 20 лет нашего православного возрождения – до боли знакомый историзированный китч.
На обсуждении результатов конкурса в СМА член жюри протоиерей Андрей Юревич так классифицировал проектные решения конкурсантов, подчеркнув, что и в реальном проектировании прослеживаются эти же тенденции:

— копирование исторического прототипа;
— компиляция форм различных исторических прототипов, представляющих различные эпохи и стили;
— попытки найти что-то новое на основе традиционных исторических форм;
— «революционные» проекты, отвергающие традицию.

Далее было сказано, что поскольку в основе православного храма лежит Православная литургия, жюри рассматривало именно те проекты, где литургическая функция присут-ствует, и что присутствует она в первых трех типах проектов, а в «революционных» проектах ее нет. А посему такие проекты и не заслуживают рассмотрения. А наиболее предпочтительными были названы проекты третьей категории. И все бы хорошо, но при всем желании я таких проектов не нашел. По сути, их просто и не может быть, так как это не что иное, как разновидность проектов второй категории, т.е. эклектики на основе компиляции.

В остальном должен сказать, что представленная отцом Андреем классификация до-статочно объективна. Но собственно с его оценкой представленных проектных решений я категорически не согласен. Прежде всего, я решительно возражаю против навеши-вания сугубо негативного ярлыка «революционный» на все работы, где не был ис-пользован историзированный архитектурный язык. Корректнее было бы говорить об их нетрадиционности, экспериментальности, а, еще точнее, о том, что их язык попросту непривычен. Далее протоиерей Юревич попросту говорит неправду, утверждая, что во всех, по его определению, «революционных» проектах не решена литургическая функция. Может быть, и не во всех, но в тех проектах, с которыми я смог внимательно ознакомиться, литургическое пространство организовано безупречно. Но, похоже, что именно здесь, в понимании того, что же это такое – литургическое пространство – и проходит наш с отцом Андреем мировоззренческий водораздел. Конечно, за мнением отца Андрея его духовный сан и авторитет служителя Русской Православной Церкви. Но, по большому счету, это еще не гарантия истины. Ведь и Серафима Саровского церковные власти 100 лет отказывались канонизировать и согласились на это только под давлением Государя Императора Николая II.

Итак, что же такое православный храм в плане архитектуры, как место совершения Православной литургии? Мы часто слышим как заклинание, что православный храм по сути своей каноничен, но в чем эта каноничность заключается, с полной определенно-стью как-то не особо говорится. Попробуем разобраться.

Прежде всего, планировочно православный храм — это два пространства: одно для мо-лящихся мирян, другое, всегда с восточной стороны – алтарь, где священство совер-шает главное Таинство христианства — Таинство Евхаристии (пресуществление вина и хлеба в кровь и тело Господне). Уровень пола в алтаре всегда несколько выше. В центре алтаря располагается престол, к северу от него – жертвенник, к югу – диаконник, или ризница. Между мирянами и алтарем устанавливается алтарная преграда, или иконо-стас с тремя дверными проемами, центральный из которых – Царские врата – имеет двустворчатые двери. Все дверные полотна всегда открываются внутрь алтаря. Перед алтарной преградой вдоль нее в одном уровне с алтарем располагается протяженная площадка – солея. В центре солеи, перед Царскими вратами обычно имеется полу-круглый выступ – амвон, с которого в ходе Божественной литургии произносятся наиболее важные возглашения. Солея фланкируется с юга и севера двумя клиросами – подиумами для хора.

Вот собственно и все. Остальное – как, например, хоры в западной части молельного пространства, приделы, притворы, паперти и т.п. — как говорится, «по месту», т.е. может быть – может не быть. Для совершения Литургии в плане организации пространства достаточен и перечисленный минимум. Но это то, что не подлежит обсуждению. Без этого минимума православного храма не существует. Это и есть его канон.

Однако все сказанное относится исключительно к планировочным решениям, причем в самой общей форме, а вовсе не к архитектурной композиции и пластике. Мне нигде и никогда не довелось встретить ни одной ссылки ни на Священное писание, ни на по-становления Вселенских или Поместных соборов, ни на какой-либо исторический церковный авторитет вообще — ссылки о том, что православный храм должен иметь такие-то архитектурные формы, и не должен иметь таких-то. Единственное исключение – это запрет патриарха Никона на строительство шатровых храмов, которое уже давно самой же церковью игнорируется.

Говорят, что архитектура православного храма – это часть Священного предания. Но это явное лукавство. Какое отношение имели к Священному преданию Дмитриевский собор во Владимире или Георгиевский в Юрьеве Польском с объемными скульптурными рельефами, идеологически не приемлемыми православным богословием? (Кстати, в православной Грузии скульптурных рельефов на храмах – пруд пруди). Какое отношение имела к Священному преданию уже упоминавшаяся церковь в Коломенском? Я уже молчу о нарышкинском барокко, о храме в Дубровицах и т.д. А чем было бы наше зодчество без этих сооружений?! Священное предание в архитектуре – это вещь вербально никак не фиксируемая, и апелляция к нему дает большой простор для суждения по собственному произволу. Тут важнее истины становится авторитет, а зачастую — «весовая категория» суждение имеющего. Недаром в последние годы поговаривают о недавно изобретенном приборчике под названием «харизмометр». Кое-кто носит его в кармане, но никому не показывает. Не исключено, что и при определении результатов нашего конкурса этот приборчик также использовался.
Но шутки в сторону. Во все времена язык архитектуры, как и литературный язык, не хорош и не плох. Потому что во все времена и на любом языке можно и сквернословить, и восхвалять Господа. И пластический язык архитектуры – это не блажь архитекторов, как и литературный язык — не блажь поэтов и прозаиков. Он формируется на основе вполне объективных вещей, таких как социально-экономический контекст, актуальные строительные технологии и пр. Поэтому искусственная сакрализация одних пластиче-ских и композиционных форм (как бы они нам ни были дороги) и анафематствование всего, что выходит за пределы списка этих форм – это путь в тупик. На этом пути со-временное православное храмостроение не даст ничего, кроме более или менее удачных пластических имитаций в духе русского модерна начала XX в., что мы уже видели. Но и сам русский модерн – сегодня это уже такой же раритет, как латынь и древнегреческий. И потому результаты прошедшего конкурса для творчески увлечен-ного архитектора не оставляют ничего, кроме чувства горечи и безнадежности. Ему в сегодняшней церковной архитектуре нечего делать…
Но это еще полбеды. Результаты прошедшего конкурса – это один из симптомов тя-желого недуга, все более и более набирающего силу в нашей православной церкви. Подчеркиваю, речь идет не обо всей Русской Православной Церкви, но об очень зна-чительной части ее людской ипостаси. Недуг этот не консерватизм, как думают многие. Консерватизм – это во многом вещь хорошая и нужная. Нет, речь не о консерватизме, а косности, о духовном окоченении, о самокапсулировании в некоем умозрительном мире, сконструированном на основе жестко заданных мумиефицированных стереотипов. В этом мире нет места основополагающему евангельскому понятию – свободе совести. В этом мире забывается завет Господа, что первый да будет последним. (Здесь высшая церковная иерархия может пользоваться всеми благами цивилизации, от щедрот, даруемых государственной властью, а деревенские приходы влачат нищенское существование, но обязаны платить дань правящему архиерею, стелиться перед ним с хлебом-солью и дорогими подарками, когда у самих порой нет средств залатать крышу на своем храме. И это считается нормальным). В этом мире вера трансформируется в обрядоверие, а живое православие подменяется православным клерикализмом. Этот мир – мир фарисейства. И это страшно, потому что это — те же грабли, на которые мы уже наступали в начале XX в.

Сейчас только ленивый не клеймит русскую интеллигенцию за катастрофу 1917г. И в этом много правды. Много, но не вся. Действительно, одним из важнейших факторов сползания нашей страны в сатанизм революции, было обезбоживание нашей интел-лектуальной элиты, а по сути, и просто значительной части образованной, мыслящей России. Но у этой беды была и другая сторона. Как интеллигенция отвернулась от православия, так и православие отвернулось от интеллигенции. Русская Церковь, долженствующая быть по своему предназначению людской духоводительницей, в це-лом, и не смогла и не захотела по-настоящему увидеть, услышать и понять, чем живет и чем болеет душа европейски образованного русского человека. А боль эта зачастую была не на пустом месте, и зачастую не от гордыни, а от сострадания. Но без спаси-тельного Слова Божия, без любви и понимания она легко трансформировалась и в гордыню, и в нигилизм.
Сейчас, на третьем десятилетии нашего православного возрождения, казалось бы, что все у нас прекрасно. Храмы полны народу, строятся новые, открываются новые епархии, того и гляди в школах введут Закон Божий. Чего бы волноваться? Да вот только комсомольско-хулиганская выходка «Пусси Райот» — разве была бы она возможна двадцать лет назад. Да ни за что, потому что тогда даже самые закоренелые атеисты относились к Церкви с уважением. Что-то сдвинулось как в самой Церкви, так и душах образованной части российского общества. И как это напоминает времена Льва Николаевича Толстого!

Приступая к этой статье, мне меньше всего хотелось бы кого-либо обидеть. Если обидел – пожалуйста, простите. Но если король гол, то об этом необходимо говорить прямо.

Послесловие
До опубликования текст этой статьи был зачитан на закрытии выставки – форума пра-вославной архитектуры в СМА. Как и ожидалось, она была встречена аудиторией в штыки и жестко раскритикована, за что я благодарен своим оппонентам, поскольку любая критика — это стимул к размышлению. В мой адрес были выдвинуты следующие инвективы:

— Вы возводите хулу на Церковь.
— Вы навязываете церковной архитектуре хай-тек, вроде вашего проекта хра-ма-корабля.
— Вы хотите, чтобы храмы были похожи на кинотеатры.
— Литургия совершается на церковно-славянском языке — соответственно и архи-тектура храма должна быть церковно-славянской.
— Православные не хотят никакого современного архитектурного языка. Нам нужны только храмы в древнерусских архитектурных формах.
Ну, что сказать? Прежде всего, должен выразить сожаление, что мои слова, в которых выражена боль за недуг моей Матери-Церкви (причем, естественно, в сугубо челове-ческой ее ипостаси) были восприняты как хула на Нее. Хотя сама по себе эта реакция тоже весьма симптоматична.
Далее, хотелось бы заметить, что у меня нет проекта храма-корабля в стиле хай-тек. И совершенно непонятно, почему мои оппоненты решили, что я кому-то навязываю хай-тек (о нем вообще не было сказано ни слова) и что, по мне — так современные храмы должны быть похожи на кинотеатры? Актуальный язык архитектуры вовсе не сводится к одному хай-теку, а сам хай-тек не плох и не хорош — все дело в том, как им пользуются. И, конечно же, храмы не должны быть похожи на кинотеатры. Но это вовсе не отменяет того, за что я ратую.

Что касается тезиса о церковно-славянском языке в храмостроении, должен вновь вернуть своих оппонентов к истории архитектуры и подчеркнуть, что русское церковное зодчество, при всем разнообразии своих пластических форм, всегда было на острие художественного поиска и всегда было неотъемлемой частью общего архитектурного контекста эпохи. В отличие от того, что наблюдается в наши дни. И что как нет современной литературы на церковно-славянском языке — иначе как курьеза или худо-жественного приема типа: «…не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены», так и современное храмостроение в исторических формах никогда не сможет стать пол-ноценным явлением художественной культуры XXI века.

А вот последний тезис о том, что православные не хотят никакой другой архитектуры, кроме древнерусской – это стопроцентно-убойный аргумент! Здесь нечего возразить. Разве что слегка уточнить, что не абсолютно все православные (я ведь тоже право-славный, причем не формальный, а вполне воцерковленный), а подавляющее их большинство. Но это действительно так, а «клиент всегда прав». Однако это-то и под-тверждает обоснованность моей озабоченности недугом косности в православии.

Но есть и надежда. Многие из выступавших на форуме другими словами и не столь прямолинейно, но все же говорили примерно о том же, о чем говорил и я. Так, в своем блестящем докладе «Интерпретация влияний и воцерковление архитектурных форм» зав. кафедрой иконописи ПСТГУ, архитектор Елена Дмитриевна Шеко, среди прочего, убедительно показала, как абсолютно чуждый православию пластический язык евро-пейского классицизма был воцерковлен русской архитектурой и стал неотъемлемой частью русского городского и сельского пейзажа.

И тут я поймал себя на мысли, что, как и классицизм в XVIII в., так и практически все эволюционные сдвиги в русском храмостроении происходили по инициативе просве-щенных по тому времени власть имущих. Так что поживем – увидим. Как знать, может быть через несколько поколений у нас и появится высококультурная и по-настоящему воцерковленная государственная элита, при которой и храмостроение станет неотъ-емлемой частью актуальной художественной культуры, частью, которая эту культуру будет поистине обоживать? Разве что, как у Некрасова, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…

И последнее. Многие, наверное, решат, что я ратую исключительно за безгранич-но-агрессивный авангардизм, типа того, что имеет место, особенно, в современном протестантском храмостроении, когда порой бывает уже непонятно, что перед нами – храм, торговый павильон или вообще неизвестно что. Так вот, в своем докладе Е.Д.Шеко очень высоко оценила конкурсный проект архитекторов Д. и К.Веретенниковых и П.Фроленок, никак не отмеченный жюри. В этой оценке ее тут же поддержал один из ведущих наших храмостроителей Андрей Альбертович Анисимов. Я полностью согласен с коллегами и считаю, что эта работа поистине замечательна. Помимо того, что в ней есть практически все, о чем я говорил — т.е. это сооружение контекстуально, оно, несмотря на не очень большие размеры, в этой среде доминирует (это настоящая ду-ховная твердыня), оно честно решено актуальным архитектурным языком, с двумя очень тонко и точно введенными историческими цитатами, но главное — очевидно, что это ни что иное, как православный храм. И это храм, в котором хочется молиться. А как ост-роумно и тонко решен интерьер! Это же просто блестящая идея имитации парусного свода опущенными с плоского потолка на разную высоту точечными светильниками! (Я бы лишь посоветовал авторам изменить горизонтальную линию силуэта на двускатную кровлю или аттик с небольшим уклоном сторон и с православным крестом над коньком западного фасада).

Думаю, что если бы этот проект вошел в число призеров, необходимости в моем вы-ступлении просто не было бы.