15 ТЕЗИСОВ О СОВЕТСКОЙ АРХИТЕКТУРЕ Д.ХМЕЛЬНИЦКОГО: МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ И ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ

В основе заложенной в его тексты – этот, равно как и предыдущие – методологии лежит представление об истории архитектуры как механической суммы эмпирических фактов, последовательности отдельных событий – в духе позитивистски ориентированной историографии XIX в., известной, в частности, по трудам Л.Ранке, Т.Моммзена, И.Тэна и др. Так, как будто не было в ХХ в. школы Анналов, Ф.Броделя и И.Валлерстайна, работ российских исследователей – от А.Гуревича до А.Фурсова, а в архитектуроведении – скажем, «Культуры-2» того же В.Паперного. Автор как бы не замечает, что на смену истории сугубо описательной пришла история процессуальная, понимаемая как совокупность закономерностей — рядоположенных, перекрещивающихся и т.п. регулярностей.
Вообще, как известно, любая наука в своем развитии проходит три основных этапа: первый – связанный с добыванием и накоплением разрозненных фактов, второй – предполагающий концептуальное осмысление и обобщение имеющейся фактологической базы, выявление закономерностей, конструирование моделей и построение теории, наконец, третий – как высшая форма научного знания — диагноз и прогноз. История архитектуры заметно отстает от историй общества, экономики, науки и пр., тем не менее переход от первого этапа ко второму, в том числе в отечественном историко-архитектурном знании, очевиден.
Автор предпринимает попытку обобщить свои предыдущие архивистски фундированные исследования, относящиеся к первому, описательному, этапу, приблизиться ко второй стадии эволюции научного знания, с этой целью далеко выходя за хронологические границы знакомого ему материала. Однако ученые в большинстве своем, как правило, не в состоянии преодолеть ограниченность собственного метода, в данном случае – дескриптивно-событийной истории архитектуры. Это не свидетельство обвинения — это констатация медицинского факта.

Приведем лишь несколько цитат из тезисов Д.Хмельницкого с нашими комментариями:
«Большевистская революция в России и возникновение там (в силу внутрипрофессиональных причин) современной архитектуры просто примерно совпали по времени». Автор, пребывая в плену представления об истории как сумятицы отдельных фактов, не осознает единства исторического процесса – условно говоря, макроисторической эквивалентности революции 1917 г. и конструктивистского прорыва и – соответственно – ее роли как акселератора в том числе архитектурной динамики.

«Умирание современной архитектуры в СССР началось в 1928 году вследствие сталинских социальных и экономических реформ». Да-да, именно 1 января с 00 часов 00 минут, с боем курантов.
«Сталинская эклектика была введена в 1932 году путем грубого насилия. Всем советским архитекторам весной 1932 года Политбюро ЦК ВКПб приказало забыть о современной архитектуре и начать упражняться в неоклассике». Очевидно, автор впитал истинно арийскую культуру поведения военнослужащего на плацу, в частности, подхода к начальнику и отхода от него.

При всей эмпирической нагруженности взгляда автора на архитектурный материал для его трудов характерно неосознанное, неэксплицируемое проецирование на историю архитектуры модели линейного прогресса, равно принятой как в марксистской, так и в неолиберальной парадигмах. Высшей ступенью развития человечества, «концом истории», по Ф.Фукуяме, предстает неолиберализм с поднятой на щит рыночной экономикой в ее современной западной транскрипции, особенностью которого оказывается подчинение национальных государств интересам глобального бизнеса. Из этой внешней системы координат оценивается любое событие истории советского общества, архитектурной в том числе. И это вторая отличительная черта картины мира Д.Хмельницкого, в частности, его воззрений на историю отечественной архитектуры.

«Советская диктатура эпохи НЭПа сильно мешала архитектурному развитию страны. Государственная политика была асоциальной, частная инициатива очень сильно ограничена, готовность режима инвестировать в повышение уровня жизни населения — нулевой». Вершина, откуда автор снисходительно взирает на копошащуюся где-то внизу советскую архитектуру, не вызывает сомнений относительно своего происхождения и локализации. Что касается пассажей насчет асоциальности государственной политики и неготовности режима инвестировать в повышение уровня жизни населения – оставим их на его совести.
«Максимум успехов был достигнут при НЭПе (1923–1928), когда архитектура еще оставалась свободной профессией и существовали остатки рыночных отношений. Успехи эти были обусловлены существованием немногочисленных частных (и государственных, но относительно независимых) заказчиков, рынка строительства, рынка услуг и свободой торговли». Любопытно экстраполировать взгляды автора на историю мировой архитектуры – от мавзолеев и пирамид до средневековых соборов и королевских дворцов. А казалось, вульгарный социологизм изжит еще в эпоху Пролеткульта с ЛЕФом.
«Если автор вынужден выражать представления, вкусы и установки цензурных ведомств, то это называется не творчеством, а халтурой. Независимо от степени технического совершенства. Художественная жизнь целой страны, которая сводится к изготовлению одной халтуры, — чистая патология. Такой патологией была вся сталинская художественная культура после 1932 года». Степень художественности ставится в прямую зависимость от либерализма/тоталитаризма – без полутонов. Все тот же демиургический взгляд с вершины и венца человеческой цивилизации.

Есть и третья особенность, характерная для авторского подхода. А именно – подверстывание истории советской, а также постсоветской архитектуры под западный мейнстрим послевоенного времени – эпоху расцвета интернационального стиля. Обвинения, выдвинутые против эклектики с декоративизмом, из 2010-х гг. выглядят, мягко говоря, профессиональным атавизмом. Пусть это и не XIX в., но в аккурат начало — середина ХХ-го.
Тем самым оценка любого явления, события, произведения архитектуры происходит с позиций удаления/приближения к этой паре идеалов – современному капитализму в его западной редакции и «современной архитектуре», которые оказываются тесно связанными между собой.

«Из трех основных фаз истории советской архитектуры (1920-е годы, сталинская и хрущевско-брежневская эпохи) только первую — архитектуру времен НЭПа — можно рассматривать как более или менее нормальное художественное явление». Нормальное – то есть наиболее близко подобравшееся к западному Граду на Холме, сиречь – тамошнему «зрелому», в определении автора, модернизму.
«Тенденция к отказу от историзированного декора и к проектированию в современном смысле — то есть подчиняя планы и объемы функции и пластике, а не загоняя функцию в традиционные пространственные схемы — была в 1910–1920-е годы всеобщей… Искусство проектирования (в 1930-1950-е гг. – Д.Ф.) свелось к умению декорировать фасады зданий по утвержденным на данный момент образцам и созданию ансамблей центральных площадей из определенного набора композиционных элементов, допущенных к употреблению». Художественно-эстетический идеал, позиционируемый автором как абсолютный для всех времен и народов, вполне артикулирован.
«Сталинская эклектика была явлением, заведомо художественно и профессионально неполноценным. Восстановление в СССР основных принципов современной архитектуры (в ее зрелом западном варианте) поставило профессиональную культуру с головы на ноги. Вернуло ее в общемировой контекст и позволило воссоздать в СССР серьезное профессиональное образование. Тем не менее, о художественных достижениях современной архитектуры в позднесоветском варианте говорить всерьез не приходится… Выхода из этой системы в виде частной практики по-прежнему не существовало. Жилье распределялось по казенным нормам и было типовым, усредненным и низкого качества, как любой продукт, распределявшийся в виде пайка. Так же, как и в сталинскую эпоху, художественные способности отдельных архитекторов были не в состоянии одолеть систему, исключающую возможности для индивидуального творчества. Вне личной творческой свободы для архитектора и свободы выбора архитектора для частного заказчика живая архитектура возникнуть по определению не в состоянии. Она и не возникла». Неполноценность (читай – дегенеративность?) искусства тех или иных исторических эпох, возвращение в общемировой контекст, личная творческая свобода для архитектора и свобода выбора как предпосылки живой архитектуры и т.д. и т.п., – все это слепки прогрессистской модели мира, в рамках которой напрочь отсутствует понимание цивилизационного многообразия предлежащего мира, множественности исторических судеб и сценариев общественного развития, относительности ценностных пакетов, художественных и социальных норм, наконец, цикличности эволюционных процессов – как в природе, так и в обществе.

Данную эпистемологическую матрицу дополняет застилающая объективный, непредвзятый взгляд исследователя зоологическая ненависть ко всему советскому (что, по всей видимости, объясняется какими-то личными мотивами). Понятно, в глазах Д.Хмельницкого сталинская эпоха выступает в качестве высшей точки, квинтэссенции всего советского. Накал страстей резонирует с благополучно пережитыми нами большевистскими нетерпимостью и присяганием двузначной логике, которые восходят к манихейской модели мира.
Отсюда – агрессивное отрицание бесспорных достижений советской архитектуры: от наличия образа будущего как в 1920-е, так и в 1930-1950-е и 1960-1980-е гг., что дало миру два всплеска урбанистических и архитектурных утопий – в 1920-е и 1960-е гг., до профессиональных вершин в лице шедевров третируемых автором 1930-1950-х и 1960-1980-х гг., в настоящее время общепризнанных, в том числе, мировым архитектурным сообществом.
«В Европе толчком к развитию современной архитектуры послужила необходимость решать серьезные социальные и технические задачи. Речь шла о массовых формах жилья, новых принципах градостроительства и реформировании строительного производства. В СССР государство блокировало постановку всех этих задач, поэтому влияние западной архитектуры на советскую ограничивалось в основном постановкой сугубо художественных проблем… Диапазон деятельности архитекторов резко сузился по сравнению с дореволюционными временами, из него выпали важнейшие области приложения (массовое жилье и связанная с ним инфраструктура, торговля, инфраструктура развлечений, мелкая промышленность)». А как же дискуссии об урбанизации/дезурбанизации, проекты линейных городов, общежития и дома для рабочих, универмаги, рабочие клубы (или оные – это не «инфраструктура развлечений»?) и пр.?
«Никакими утопическими социальными фантазиями в духе революционного романтизма в конце 1920-х годов советские архитекторы не баловались. Такие фантазии — относительно недавняя (1970-х годов) искусствоведческая выдумка. Описываемое время категорически не подходило для утопического фантазирования. Да и физическая возможность свободно фантазировать на профессиональные темы была у советских архитекторов как раз к этому времени отнята. Термины «обобществление быта», «дома-коммуны», «фабрики-кухни» и прочая атрибутика позднего конструктивизма представляли собой пропагандистское прикрытие жесткой государственной политики. Каковая была направлена на снижение до минимума уровня жизни населения, введение карточной системы на все жизненные блага и на принципиальный отказ от обеспечения низших слоев населения квартирами на одну семью». А летающие города и башня III Интернационала – что это, как не образы будущего? Да и небоскребы в тогдашних условиях были ничем иным, как утопическим прорывами, приближавшими чаемое коммунистическое завтра. И так же как мечты К.Циолковского о межпланетных путешествиях спустя всего-то несколько десятилетий обернулись полетом в космос Ю.Гагарина, послевоенные сталинские высотки обязаны своим появлением не только американским небоскребам, но и урбанистическим и архитектурным прозрениям 1920-х. Сегодня данный феномен обычно называют захватом будущего или управлением из будущего.

«Разнообразие раннесталинистской эклектики 1932–37 годов объясняется исключительно временной несформированностью вкусов правительственных цензоров. Оно (разнообразие) было изжито уже к концу 1930-х годов. К этому времени сложились типологические образцы, следовать которым были обязаны все архитекторы СССР. Основными (невольными) создателями сталинского «ампира» в большинстве своем стали бывшие архитекторы-конструктивисты, сделавшие карьеру к началу 1930-х годов и лишенные права на личное творчество после 1932 года… Внедрение сталинской эклектики привело к резкому упадку архитектурной культуры в СССР». Чтобы читатель понимал: упадок – это маэстрия лишенных права на личное творчество И.Жолтовского и А.Щусева, Г.Гольца и А.Бурова, А.Власова и Д.Фридмана, В.Гельфрейха и В.Щуко, Б.Иофана и А.Душкина, М.Мержанова и Л.Полякова, Н.Троцкого и И.Фомина…

«Сталинская архитектура была вызывающе антисоциальна. Она обслуживала бытовые нужды узкого привилегированного слоя населения и потребности правительственного аппарата, руководствуясь при этом едиными художественными установками цензурных ведомств. Решение жилищной проблемы в стране не планировалось в принципе. В отличие от 1920-х годов, даже обсуждение этой темы было запрещено». Приведу лишь два примера. Первый – известная реакция И.Сталина на дошедшее до него известие о попытке организации отдельных школ для эвакуированных в Куйбышев детей партноменклатуры: «Проклятая каста!». Второй – цифры из генплана Москвы 1935 г.: за десятилетие планировалось построить 15 млн м2 жилья, свыше 500 школ, 50 кинотеатров, 3 дома культуры, 7 клубов, 17 больниц и 27 диспансеров, 9 универмагов.

Резюмируя, необходимо подчеркнуть, что гносеологический и методологический архаизм авторского миропонимания, спаренный с патологическим антисоветизмом, рождает гремучую смесь исследовательской беспомощности и стадиального инфантилизма с прозападным прозелитизмом с цивилизаторством, нацеленными на доводку окучиваемых туземцев до международных стандартов, в архитектурной сфере в том числе. Особенно пикантно это мнимое миссионерство выглядит на фоне того, как западная цивилизация в лице англосаксов в третий раз за минувший век с небольшим виртуозно раскручивает маховик мировой бойни. В то время как германская марионетка в силу солдафонского скудоумия и геополитической близорукости им технично подмахивает.