Генетика профессии

В марте 73-го, после очередного конкурса я на пару недель приехал в Суханово. В эту пору – если повезет – случается отличная погода. Греет весеннее солнце, и лыжные прогулки доставляют истинное удовольствие. В тот раз я расположился в «одиночке» на втором этаже дворца и, поскольку предпочитал пользоваться парадной лестницей, всякий раз, проходя коридором, созерцал галерею портретов знаменитых российских зодчих, чьи имена под ними указаны не были. Почему-то именно в этот раз, узнав Баженова, юного Витберга, величественно изображенного Захарова и Кваренги, чей замечательный нос отличает его от других зодчих всех времен и народов, я признался себе в том, что несколько лиц остались неузнанными. С этим надо было что-то делать. Как-то перед самим собой неловко не узнавать своих великих предшественников. И я отправился в знаменитую сухановскую библиотеку, бывшую в ту пору весьма уютным местом, располагающим превосходной коллекцией уникальных фолиантов. Лыжи были забыты, и я провел все время отдыха в обществе замечательных мастеров, листая альбомы и монографии, записки и воспоминания современников, множество интереснейших документов. В итоге все личности были установлены и в дальнейшем безошибочно узнавались. Мало того, я сделал для себя совершенно неожиданное открытие. Оказалось, что мой круг интересов, суждения по основным профессиональным вопросам, взаимоотношения с коллегами, заказчиками и подрядчиками во многом строятся на той же основе. Иными словами, я не просто ближе познакомился с нашими предшественниками, но и ощутил свое генетическое родство с ними. Я обрел единомышленников в лице того же Баженова, Витберга, Захарова, Кваренги и вновь узнанных коллег из прошлого – и не только соотечественников, но и заморских мастеров, с которыми меня объединяют общие проблемы, заботы и радости. И не столь уж важно, что я не встречусь с ними вживе – каждый из них оставил свой яркий след в истории отечественного и мирового зодчества и адресовал его в том числе и лично мне. Преисполнившись благодарности к ним, я ощутил себя их преемником, по наследству воспринявшим то, что унаследовано ими от еще более древних зодчих – нечто определяющее менталитет профессионала, направляющее ход его мысли, суждения и поступки, иначе говоря, ген архитектора. Я уже тогда заметил, что помимо известных науке генетических связей есть еще и генетика профессиональная. И я убежден, что этим геном от роду обладал наш коллега, тот, что самым первым появился на грешной земле. И я примерно представляю себе, как это случилось.
Известно, что первобытные люди обитали в пещерах и шалашах. Но однажды наступил момент, когда человек ощутил потребность в большем уюте, когда он пожелал более комфортно устроиться подле очага, скажем профессионально – возникла потребность разделить функции жилища, иначе говоря, желание построить дом. И вся община занялась этим делом. Но не тут-то было. Ни у кого ничего не получилось. И только одному из них удалось успешно справиться с задачей. Дом у него получился и комфортный, и красивый, ибо он, по определению Джорджо Вазари, «удобнее других распределял и приспособлял помещения… проектировал их с наилучшим вкусом». И тогда все его соплеменники сказали: Построй мне! Так обозначился на белом свете первый зодчий. Он, конечно, немного поторговался – понятное дело, если ты единственный мастер – определился с гонораром и взялся за дело. С тех пор, как говорится, процесс пошел.
Не сомневаюсь, что наш общий прародитель обладал присущей всем нам жаждой творчества, заквашенной на густом тщеславии, желании в одиночку застроить всю землю, которая тогда покоилась на трех китах. Все эти качества мы унаследовали от него – зодчего-первопроходца. А когда у него выросли сыновья, когда и они сделались архитекторами, возникла первая творческая династия – артель (по-нашему, мастерская с ограниченной ответственностью) и было положено начало семейственности в нашем деле. И, тем самым, наше генетическое родство получило мощный импульс. Всех родственников я называть не стану, но напомню, что сын Матвея Казакова тоже был архитектор, как и младший сын Кваренги Джулио. Доменико Жилярди был сыном зодчего. Унаследовал профессию отца сын первого председателя МАО Быковского. Отец и сын Сааринены – оба прославились на весь свет, а Й. М. Пэй, которому девяносто один, закрыл свой офис и кое-что проектирует в бюро двух своих сыновей. И я помню, как в пору моего студенчества один из старших курсов показал в капустнике картину из будущего: на сцене Красного зала группа студентов занимается сплошняком. Вбегает еще один с криком: Ребята, Бархины идут! Кто-то спрашивает: Все? И слышит в ответ: Нет, только восемнадцать человек. Легенда гласит, что к профессору Телятникову не однажды обращались с вопросом: Игорь Сергеевич, не родственник ли вы художника Коровина? И он неизменно отвечал: Нет, однофамилец.
С появлением сыновей первого зодчего началось творческое соревнование, борьба за престижные объекты, возникло чувство зависти – и не только белой. Оно подчас нарушало добрые отношения родственных коллег. Тогда еще не было комиссии по этике, а потому случалась нездоровая конкуренция, подсиживание, отъем проектов, в семье складывались противостоящие группировки и т. д. И все это вошло составляющей в вышеупомянутый ген архитектора, который по ходу истории зодчества полнился богатым содержанием – разнообразием поведенческих установок. Я уже писал, что в студенчестве довелось мне слышать известную пословицу, переиначенную на наш профессиональный лад: «Человек человеку архитектор». Данное утверждение точно подмечает одно из свойств все того же гена. К примеру, Фельтен всячески препятствовал Камерону в получении академического звания, наш французский коллега Модюи оставил немало документов, свидетельствующих о настойчивых попытках отстранить Монферрана от строительства Исаакиевского собора, скомпрометировать зодчего в глазах посла своего отечества. Не секрет, что замечательный мастер Иван Владиславович Жолтовский, прежде чем в 23-м году надолго отправиться в Италию по командировке Наркомпроса, добился лишения братьев Весниных первой премии в конкурсе на проект Дворца труда. По его мнению, советская архитектура, в таком случае, пошла бы «по ложному пути». Веснины получили третью.
Надо сказать, что в нашем российском варианте ген зодчего имеет некую особую черту. Ее очень точно подметил в одном из своих писем Владимиру Стасову скульптор Марк Антокольский: «У них (имеется в виду на Западе – Ф.Н.) как только кто явится, тотчас рубят под него постамент, а у нас рубят того самого, кто только явился». Это дело имеет в нашей культуре глубокие корни. В новом времени судьба Ивана Леонидова стала еще одной трагедией яркой творческой личности. Борьба с «леонидовщиной» была проявлением этой самой генетической особенности.
Дмитрий Чечулин, бывший главным архитектором Москвы в первое послевоенное пятилетие, любил, пользуясь своим положением, «погонять» авторов, принуждать к многократной переделке проекта. Так, фасад наземного павильона станции метро «Добрынинская» Леонид Павлов вынужден был представлять на согласование более тридцати раз. Однако бывало и так, что Чечулину приходилось отступать. Так случилось с проектом жилого дома для МИДа на Ленинградском проспекте, представленным на совет Иваном Соболевым. Не понравился он главному. «И перспективы нет, – сказал Дмитрий Николаевич, – придется посмотреть еще раз». «Есть перспектива!» – возразил автор, а затем, вынув из-за спины небольшую картинку в рамке и под стеклом, деликатно открашенную мастером, подал ее Чечулину. А там в верхнем правом углу было написано «Утверждаю» и к сему приложена собственноручная подпись: В.Молотов. «Ну, тогда другое дело!» – резюмировал свое суждение председатель совета.
А теперь надо сказать, что в нашем профессиональном гене заключены и добрые начала. Они проявляются еще в стенах учебных заведений, где младшие студенты «рабствуют» у старших и наоборот. Такое водилось и в парижском Ecole des Beaux Arts еще в XIX веке, но только «рабы» там назывались «неграми». В среде русских зодчих бывали и товарищество, и взаимная поддержка. Кваренги высоко ценил творчество Камерона, с почтением относился к работам Растрелли и, по свидетельству очевидцев, всякий раз, проходя мимо Смольного монастыря, снимал шляпу и говорил: «Вот это церковь!». О добре и зле во взаимодействии мастеров отлично сказано у Джорджо Вазари: «Счастливы мужи, которые, помогая друг другу, наслаждались восхвалением чужих трудов, и сколь несчастливы ныне современники наши, которые, принося вред, этим не удовлетворяются, но лопаются от зависти, точа зубы на ближнего».

Здесь к месту рассказать о благородном жесте Евгения Розанова, случившемся в конкурсной борьбе проектов Дома советов в Волгограде. Конкурс был обьявлен в 71-м, и один заказ достался «Моспроекту-2». Вариант, который мы сделали с Григорием Саевичем, сначала победил в конкурсе между мастерскими, а затем разделил I и II премии с работой Розанова. Председателем жюри был Георгий Михайлович Орлов. По его просьбе наши проекты были откорректированы по рекомендациям жюри и вновь представлены для окончательного выбора. И тут – в нашем присутствии – Евгений Григорьевич заявляет Орлову, что он уступает нам пальму первенства. Я не сомневаюсь, что Вазари, по достоинству оценив этот поступок, сказал бы то же самое, что было им сказано по известному случаю, когда Брунеллески и Донателло уступили первенство в конкурсе на двери флорентийского баптистерия Лоренцо Гиберти: «За это они заслужили больше похвал, чем если бы создали сами совершенное произведение». Стало быть, Розанов унаследовал нравственную составляющую гена прямо от Филиппе. Но наш проект не был реализован, и его достоинства натурой не подтверждены.
А вот еще один пример – тоже из личного. В начале 70-х моя бригада располагалась на стройке на Тургеневской, и в соседстве с нами была мастерская Новокировского проспекта, где работал мой сверстник со знаменитой фамилией – Лева Иофан – племяник Бориса Михайловича. Тогда близилось к завершению строительство МИЭТа в Зеленограде, а скульпторы Тюлин и Чехов трудились над часами входного портала, в композиции которых присутствовал колокол – по замыслу авторов, непременно древний. Они нашли его в тутаевском народном музее и получили согласие директора обменять сей раритет на старинное оружие. Однако где его взять? И совершенно неожиданно узнавший о нашей проблеме Иофан приносит великолепное старинное ружье из собственной коллекции и дарит его мне и Саевичу только из расположения к нашему объекту и, по-видимому, к авторам тоже. Вот такой жест. Дар был принят и обмен состоялся. Не сомневаюсь – если бы об этом факте знал Вазари, он и для Левы нашел бы похвальное слово. Так или иначе, но все добрые начала нашего гена проистекают из той же самой древности.
И тогда, как и мы теперь, сетовали коллеги: «Как можно для векового здания и не сделать конкурса?» И тогда, как это заметил Брунеллески, мастера стремились к созданию великих сооружений: «Те архитекторы, которые не имеют в виду вечность строения, этим самым лишены любви к грядущей славе своей и не знают, для чего они строят». И точно так же, как старался избежать отвлекающей от творчества переписки Василий Баженов, так и мы стремимся переложить это занятие на кого-либо другого. Ну, разве не был он прав, обращаясь к Екатерине: «Вверенное мне В.И.В. производство столь огромного в Москве здания (Большого Кремлевского дворца– Ф.Н.) долженствовало, по званию моему, упражнять все мои мысли и тщание. Я обязан, однако ж, по несчастью, употребить вместо того большую по моей непривычке часть времени на чтение указов и писание моих представлений… Такое начало заставляет меня опасаться, чтобы сия переписка не сделалась со временем единственною моею работой…» И не может быть сомнений в том, что традиция устройства застолий по случаю утверждений проектов и открытия сооружений проистекает от того же первого зодчего и его первого клиента.
Интересно, что взаимодействие со строителем в прошлом тоже зиждилось на той же основе, что и нынче. В номере «Моспроектовца», выпущенном к открытию II съезда архитекторов полвека назад, был помещен рисунок, где подле недостроенной пирамиды стоял на коленях провинившийся прораб, а разгневанный фараон «в последний раз» дал ему на устранение недоделок десять лет. И хотя сие не есть доказательство, я верю в то, что недоделки фиксировались с того момента, как только началась созидательная деятельность людей. У него – у строителя – безусловно, есть свой генетический код, обусловливающий неизбежность срыва сроков, перерасхода смет и жалоб на отсутствие документации. В сатирических «окнах» того же съезда был рисунок «без слов», на котором каменщик пользовался отвесом с привязанной на его конце уже опустошенной поллитровкой. Это ведь тоже из древности. А потому наши предшественники, как и мы, вынуждены были вести борьбу за точное исполнение проекта и качество работ, и тому тоже остались письменные свидетельства. «Я объявляю, – пишет Камерон, – для своего оправдания и для чести своего отечества, что вышеупомянутая работа не по моему рассуждению и повелению исполнена и против оной сим протестую подписанием своей рукой».
А теперь обратимся к самой животрепещущей проблеме профессии – к взаимодействию зодчего и власти. Убежден, что для зодчего она не менее сложна, чем для поэта. И в нашей профессиональной истории не меньшее число драматических столкновений. Но есть одна принципиальная разница. Поэт может творить и без контакта с властью. В крайнем случае, положит свое произведение в стол. А зодчего это не устраивает. Ему непременно надо осуществить свою затею. И оттого он испокон веку поблизости от власти, мало того, по большей части в прямой от нее зависимости. Леон Баттиста Альберти знал, о чем говорит, когда написал следующее: «И какой правитель, высочайший и мудрейший, в заботах об увековечении своего имени и своей славы в потомстве не вспомнит прежде всего о зодчестве». А мы заметим и то, что без поэта правитель обойтись может – ему и в прозе славу поют, а вот без зодчего никак не обойдется. Так что заинтересованность тут взаимная, и в этом заложены истоки всех противоречий. Их в истории множество. А началось все опять-таки с первого архитектора. Власть была и в его племени. Не царь, не президент, конечно, но вождь-то был. А раз так, то зависимость от него была, и откат, само собой, ему и тогда полагался. Следовало взаимодействовать с этой властью – когда заискивать, а когда и кукиш в кармане показать. Все это тоже отрабатывалось веками. И разные есть примеры поведения.

Вообще-то с властью, с клиентурой, а она хоть и бывает разного уровня, но всегда имеет власть над зодчим, рекомендуется ладить. И обращаться с ней надобно деликатно. К примеру, Иван Старов начинал свое послание графу Шереметеву в услужливом тоне: «Покорнейше прошу меня решить резолюциею о некоторых сумнениях по воле Вашего сиятельства: …парадную лестницу изволите ли приказать переделать и вместо деревянной сделать каменную…» И получал соответствующие пояснения. В иной тональности писал ему же Потемкин: «…на избранном
месте… дом мне положить легкий, покойный… купальни и бани в хорошем вкусе сделать…» Взаимно уважительно, но каждая из сторон опирается на свой генетический код – одна повелевает, другая служит. Но отлично сложились отношения с Екатериной у Кваренги. Джакомо писал, что «Ее величество иногда берет на себя труд набрасывать мне свои замыслы и собственноручные эскизы». Словом, сотрудничали они душа в душу, за что и был пожалован зодчий квартирой при Эрмитажном театре, где после спектаклей любил гонять чаи с друзьями-актерами.
Но издавна архитекторы сталкивались с некомпетентными суждениями заказчика, и потому нечего удивляться, что и поныне происходит подобное. Подозреваю, что всякая власть, обращаясь к архитектору с тем или иным заказом, в свою очередь, действует согласно унаследованного ею собственного гена, частью которого является уверенность в своем праве судить о данном предмете. То, что это не новость, подтверждает все тот же Вазари: «В этом городке (Флоренции– Ф. Н.) каждый считает себя призванным знать в этом деле столько же, сколько и испытанные мастера, в то время как очень мало таких, которые действительно понимают». И если архитектор сталкивается с хамством клиента, то надо понимать, что это у них тоже генетическое. Есть отдельный ген хамства. Он способен оплодотворить любую профессию. Причем в этом деле преуспевали все – от мала до велика, от последнего купца и вплоть до царствующих особ.
К примеру, Павел, дождавшись престола, из ненависти к начинаниям матушки и для нужд строительства Михайловского замка разобрал незавершенный Старовым дворец в Пелле, о котором Екатерина писала: «Все мои загородные дворцы только хижины в сравнении с Пеллой, которая воздвигается как феникс». Он еще и Камерона изгнал из Царского села и распорядился «…чтобы находившиеся при нем помощники и ученики на казенном содержании были у него отобраны». А все потому, что мастер не желал угождать его вкусу. Члены императорской семьи писали управляющему Павловска: «Скажите ему (Камерону – Ф. Н.) напрямик, что его поведение несносно, и по-приятельски посоветуйте ему быть поосторожнее, если он хочет, чтобы продолжали к нему обращаться».

Великий Матвей Казаков по оговору «смотрителя при строении» был обвинен в растрате казенных денег. Сенат, рассмотрев дело, определил: «Сделать ему, арх. М. Ф. Казакову, выговор с запрещением заниматься впредь казенными строениями». Сын скрывает от отца решение Сената и пишет в своем обращении: «Прошу удалить от моего родителя столь незаслуженное поношение, которое, если бы дошло когда-нибудь до его сведения, конечно, убило бы его… потратив разом всю славу».
Словом, не церемонились с нашим братом в отечестве. На этом поприще особо отличился Николай I. Он ставил письменную резолюцию на эскизах картин, предназначенных для Исаакиевского собора: «Поднять горизонт. Переставить фигуры в картине – правую на левую, а левую на правую сторону». Это он распорядился возвести колонны четырех портиков ранее основного объема, что привело к неравномерным осадкам здания. Николай оскорбил К. Росси, усомнившись в прочности конструкции покрытия Александринского театра, и, мало того, распорядился остановить работы. По этому поводу зодчий пишет заказчику: «Когда бы в упомянутом здании от устройства металлической кровли произошло бы какое-либо несчастье, то в пример для других пусть тотчас же меня повесят на одной из стропил». И дальше: «Если на сию мою покорнейшую просьбу (окончить работы– Ф. Н.) не последует милостивого решения, то я не могу с честью и без утраты моей репутации продолжать строение означенного здания, и вследствие того убедительно прошу окончание оного во всем возложить на другого архитектора». Росси завершил строительство театра, но вскоре был отстранен от творческой деятельности в пятидесятисемилетнем возрасте– за семнадцать лет до кончины. Известно, что когда 22 февраля 1834 года ураган обезглавил Троицкий собор, Василий Стасов был монаршей волей посажен под арест на десять суток. А то, что учинил Николай с Витбергом, я поведал в ином контексте в предыдущем письме устами Александра Герцена. Некоторые послабления можно отметить во второй половине ХIX века. Все-таки было отменено крепостное право, и мастер с таким происхождением, как Андрей Воронихин, уже не нуждался бы в получении «вольной» от графа Строганова.
Ну, а если мы обратимся к новому времени, то там в среде архитекторов обнаружится новое явление– претензии на независимость от заказчика, нечто вроде бунта на корабле. И, пожалуй, первым и самым решительным образом заявил об этом Райт: «В начале своего жизненного пути я должен был выбрать между честным выражением своих взглядов и лицемерным смирением. Я выбрал откровенное высокомерие». Мастер утверждает свое верховенство над заказчиком, право руководствоваться собственной позицией. Заметим: лично для себя. Следом за ним Ле Корбюзье утверждает свою независимость. В ответ на предложение премьер-министра Франции построить дом в Марселе маэстро ответил: «… с одним условием: я буду свободен от каких бы то ни было предписаний и указаний свыше». Но, будучи по натуре вождем, он на этом не останавливается, утверждая ведущую роль архитектора в исполнении его социальной и творческой миссии. Вторя ему, Мис ван дер Роэ решительно заявляет, что заказчику следует предлагать только один вариант проекта. «Только один! Всегда. Заказчик не должен выбирать! Как он может выбирать? Никогда не говорите с заказчиком об архитектуре. Говорите с ним о его детях». Однако далеко не каждый архитектор может позволить себе подобное поведение. Тогда и возник сакраментальный вопрос, вынесенный мною в эпиграф. Кто есть зодчий – слуга или вождь? И Вальтер Гропиус нашел на него исчерпывающий ответ. Надо быть и тем, и другим. В этом состоит двойственность миссии зодчего, в этом главная ее сложность.
Замечу, что некая специфика была во взаимодействии с заказчиком в советское время. Он ведь не платил из собственного кармана. К тому же у нас была своя архитектурная ветвь государственной власти. И хотя ее чиновники, руководствуясь собственным генетическим кодом, охотно угодничали, случалось, что в их среде находились люди, готовые поддержать коллегу в его творческой
позиции. Однако здесь были свои пределы. Высокой власти перечить было невозможно. У нее тоже был свой код.
Я не стану углубляться в это дело. Приведу лишь один пример, касающийся едва ли не самого вельможного зодчего сталинских времен – Бориса Иофана. Казалось бы, все ему было позволено. Но стоило мастеру вступить в спор с мэром Москвы Поповым (не Гавриилом, а Георгием), бывшим в том же лице еще и главой городской партийной власти, как он тут же был отстранен от авторства высотного здания Университета. И, я убежден, не без ведома Сталина. А суть спора была в том – где поставить здание. Борис Михайлович хотел сдвинуть его к бровке Воробьевых гор, а мэр – там, где стоит и несколько заваливается при взгляде с бровки, поскольку между ним и бровкой на относительно высоких отметках лежит мощный водовод, переложить который Иофану не позволили.
Случалось, что тогдашняя власть обходилась с зодчими и более круто. И вновь вспомню здесь Николая Рипинского, которого в одном из писем по справедливости назвал подвижником, безвинно пребывавшем в заключении, а потом ставшим самой яркой творческой личностью советского Казахстана. Недавно я узнал, что в 2006-м было отмечено столетие со дня его рождения. В Алмааты устроена выставка, издана книга о его творчестве, названа его именем улица города и выпущена почтовая марка.
Но как бы оно там ни было, в советские годы ген архитектора неизменно действовал, демонстрируя весь спектр своих проявлений.
А потом наступили новые времена. Многое вернулось на круги своя, а что-то вошло в русло западных стандартов. Читатели «АВ» не понаслышке знают нынешние нравы и правила поведения. Своеволие может стоить заказа. Далеко не каждому достается клиент, наследующий в себе ген Перикла или Лоренцо Великолепного. Почему-то в их числе чаще встречаются наследники Шарикова. И, тем не менее, архитектору всегда должно помнить о своем долге вождя. Без этого ему не будет сопутствовать подлинный твоческий успех. Вершины профессии без этого не достигаются.

Я написал этот текст и сопроводил его портретной галереей в надежде, что придет время, когда сухановский дворец будет восстановлен в прежней красе, портреты наших великих предков вновь украсят стены его коридоров, и каждый, кто ознакомился с этой публикацией, безошибочно узнает любого из них.